Перевод письма.
...
Франсис Лаланн.
...
Я в Москве, куда приехал на празднование Дня Победы. Не по приглашению власти, не по поручению какой-либо инстанции, а по велению совести — чтобы отдать дань памяти тем, кто, от русской зимней стужи до наших пляжей Нормандии, пролил кровь, освобождая Европу от нацистской жестокости. Я совершил эту поездку один, по собственной инициативе, ведомый желанием оказаться там, где память была забыта, проигнорирована, стёрта. Потому что и в этом году, на наших собственных торжествах, я вновь почувствовал пустоту. Будто бы жертва русского народа — двадцать миллионов погибших — исчезла из нашей общей истории.
...
«Я приехал, чтобы посмотреть людям здесь в глаза». Я приехал не как посланник какого-либо лагеря и уж точно не как мститель. Я приехал как свидетель. Чтобы видеть, слышать, понимать. Чтобы почувствовать на месте то, о чём больше не говорят наши официальные речи. И я приехал ещё — признаю — чтобы взглянуть людям здесь в глаза. Встретить тот взгляд, который, по мнению жителей другой части континента, теперь должен быть враждебен Франции. Я хотел сам это проверить. Но я не увидел ненависти. И не услышал упрёков. Я увидел нечто другое. Сдержанную боль. Глубокое недоумение. Болезненное непонимание.
...
Женщина, элегантная, лет пятидесяти, подошла ко мне. Она училась в Бордо. На безупречном французском сказала: «Как вы могли в это поверить? Что русские хотят войны? Что мы вам враги? У нас общая культура, общая память, общая боль». Мужчина с бородой, доброжелательный, обратился ко мне следом. Он проводит лето в Перигоре, где уже десять лет снимает дом. Сказал мне: «Почему мы должны нападать на Францию? Почему мы вдруг должны стать вам противниками, если до этого нас ничего не разделяло?»
...
Боль без ненависти. Я слушал, ошеломлённый. К разговору присоединились другие. Собралась небольшая группа. Говорили по-русски, потом просили перевести мне. Часто звучала одна и та же фраза: «Скажите французам, что мы их любим. Мы не хотим войны. Но если нас вынудят, мы будем защищаться». Я не ожидал этого. Этого сочетания эмоций и ясности. Этой ненасильственности слов. Пожилой мужчина с влажными глазами сказал с тяжёлым акцентом: «Мы всегда были друзьями. Почему это должно измениться?»
...
А потом подошла одна молодая женщина. Молча. Посмотрела мне прямо в глаза. На глазах слёзы. Она произнесла несколько слов по-русски. Мне перевели: «Мой брат погиб. На фронте. Убит снарядом. Возможно, французским. Почему? Что мы, русские, сделали, чтобы вы нас так возненавидели?» Я остолбенел. Что ответить на это? Что сказать этой открытой боли, без прикрас? Я опустил глаза. Потом снова поднял. И заговорил тихо, под ритм перевода друга. «Не путай правительство Франции с французским народом. Французы не хотели этой войны. Они её не выбирали. Часто даже не понимают. И многие страдают от этой политики так же, как и вы. Я здесь, чтобы сказать тебе: мы не хотим войны. Ни вблизи, ни издалека». А потом я сказал ей, как говорят обещание: «Я тебя люблю». Сначала по-французски. Потом, робко, на её языке: «Я тебя люблю. Я тебя люблю».
...
Она рухнула мне в объятия, как младшая сестра, и я плакал с ней. Долго. Я не дипломат. Не лидер. Просто человек. И в тот день я почувствовал себя братом этой женщины, которую, вероятно, никогда больше не увижу. Я пишу вам это, потому что у меня нет слов для другого. Потому что эти слёзы — я не хочу, чтобы они стали завтра слезами гнева. Французы, прошу вас — примите их, как принимают живое свидетельство, мгновение истины. Я не стремлюсь никого убеждать. Я не выступаю за какое-либо государство, за официальную позицию. Но я говорю: так больше не может продолжаться. Эта спираль должна быть остановлена. Общество должно отнять у безумия право говорить от его имени, пока не стало слишком поздно. Должны зазвучать голоса. Настоящие. Не холодные голоса геополитиков, а голоса художников, учителей, медсестёр, студентов, каменщиков, поэтов, фермеров. Голоса, которые объединяют. Часть первая. Вторая https://t.me/politjoystic/46776 ниже
