Александр Зимовский: Как медиаконсультант медиаконсультанту

Как медиаконсультант медиаконсультанту.

От спецоперации к кризису: лингвистическая демилитаризация русско-украинской войны

Семантическая эволюция терминологии, описывающей с 2022 года русско-украинскую войну, представляет собой казус политической лингвистики, где лексические трансформации выполняют функцию амортизаторов реальности. Первоначальный термин специальная военная операция (СВО) не просто обозначал военные действия, но конструировал особую реальность: ограниченную, техничную, почти административную процедуру. Эта формулировка несла отголоски советского интернационального долга перед братским украинским народом.*

Переход к термину кризис в 2024-2025 гг. знаменует принципиальный сдвиг. Если операция подразумевала субъектность (тот, кто ее проводит) и контроль над процессом, то кризис состояние стихийное, почти природное явление, где участники становятся заложниками обстоятельств. Эта нарративная метаморфоза неслучайна: кризисы не начинают и не заканчивают, их преодолевают или урегулируют. Таким образом, ответственность за эскалацию растворяется в грамматике безличных конструкций.

Лингвистический анализ показывает, как меняется система координат. В ранних заявлениях Кремля доминировали глаголы активного залога (проводим, демилитаризуем, денацифицируем).

В новой околоукраинской риторике Кремля ключевыми становятся пассивные формулировки (обсудили пути выхода, ищут решения).

Даже актор кризиса остается неопределенным: это может быть НАТО, Запад, киевский режим или абстрактные вызовы.

Подобная неконкретность классический прием для легитимации переговорных процессов, когда стороны стремятся сохранить лицо, заменяя причинно-следственные связи туманными обстоятельствами.

Особенно показателен контраст между внутренней и внешней риторикой. Для внутренней аудитории РФ, и особенно для СВОбщественности кризис сохраняет намек на внешнюю агрессию (нас втянули), тогда как в международном контексте тот же термин работает на деэскалацию, позволяя Москве сливать СВО на сторону, имитируя партнерство с Трампом. В этом смысле семантика следует за прагматикой: слово становится инструментом для одновременного поддержания мифа об осажденной крепости и войне против всего Запада и поиска точек договорняка с этим самым Западом, который, на паях с Украиной, нас воюет во все дырки.

Нынешний случай уникален скоростью перехода от активной лексики к пассивной. Если ранние этапы конфликта еще допускали героические нарративы (защитники Донбасса, освободители Курской области), то кризис исключает героизм как таковой. Смерть в ходе боевой операции можно представить как жертву; умирать за кризис это уже абсурд из разряда попал под лошадь.

Попытка представить войну как совместную проблему (украинский кризис) делает такую подмену крайне уязвимой. Когда в одном информационном поле сталкиваются кадры боев, горы трупов и сожженной техники на фоне стертых в пыль городов того же Донбасса и глупейшие, но пафосные заявления о конструктивных переговорах, семантический диссонанс становится слишком явным. Язык начинает напоминать не инструмент власти, а инвалида, который вынужден прикрывать провалы смысла протёзами эвфемизмов.

Ключевой парадокс в том, что риторическая демилитаризация не ведет к реальной - она ведет прямой дорогой в договорняк. Терминологическое разоружение происходит вопреки параллельному наращиванию военных поставок и зазыванию на контракт в 5 миллионов. Это создает эффект двойного послания: гражданам предлагают одновременно ощущать себя и в условиях кризиса, и на войне. Подобный раскол сознания верный признак того, что язык власти больше не справляется с функцией связующего звена между властью и обществом.