Как медиаконсультант медиаконсультанту.
От «спецоперации» к «кризису»: лингвистическая демилитаризация русско-украинской войны
Семантическая эволюция терминологии, описывающей с 2022 года русско-украинскую войну, представляет собой казус политической лингвистики, где лексические трансформации выполняют функцию амортизаторов реальности. Первоначальный термин «специальная военная операция» (СВО) не просто обозначал военные действия, но конструировал особую реальность: ограниченную, техничную, почти административную процедуру. Эта формулировка несла отголоски советского «интернационального долга» перед «братским украинским народом».*
Переход к термину «кризис» в 2024-2025 гг. знаменует принципиальный сдвиг. Если «операция» подразумевала субъектность (тот, кто ее проводит) и контроль над процессом, то «кризис» — состояние стихийное, почти природное явление, где участники становятся заложниками обстоятельств. Эта нарративная метаморфоза неслучайна: кризисы не начинают и не заканчивают, их «преодолевают» или «урегулируют». Таким образом, ответственность за эскалацию растворяется в грамматике безличных конструкций.
Лингвистический анализ показывает, как меняется система координат. В ранних заявлениях Кремля доминировали глаголы активного залога («проводим», «демилитаризуем», «денацифицируем»).
В новой околоукраинской риторике Кремля ключевыми становятся пассивные формулировки («обсудили пути выхода», «ищут решения»).
Даже актор «кризиса» остается неопределенным: это может быть НАТО, Запад, киевский режим или абстрактные «вызовы».
Подобная неконкретность — классический прием для легитимации переговорных процессов, когда стороны стремятся сохранить лицо, заменяя причинно-следственные связи туманными «обстоятельствами».
Особенно показателен контраст между внутренней и внешней риторикой. Для внутренней аудитории РФ, и особенно для СВОбщественности «кризис» сохраняет намек на внешнюю агрессию («нас втянули»), тогда как в международном контексте тот же термин работает на деэскалацию, позволяя Москве «сливать» СВО на сторону, имитируя партнерство с Трампом. В этом смысле семантика следует за прагматикой: слово становится инструментом для одновременного поддержания мифа об «осажденной крепости» и «войне против всего Запада» и поиска точек договорняка с этим самым Западом, который, на паях с Украиной, нас воюет во все дырки.
Нынешний случай уникален скоростью перехода от активной лексики к пассивной. Если ранние этапы конфликта еще допускали героические нарративы («защитники Донбасса», «освободители Курской области»), то «кризис» исключает героизм как таковой. Смерть в ходе боевой операции можно представить как жертву; умирать «за кризис» — это уже абсурд из разряда «попал под лошадь».
Попытка представить войну как совместную проблему («украинский кризис») делает такую подмену крайне уязвимой. Когда в одном информационном поле сталкиваются кадры боев, горы трупов и сожженной техники на фоне стертых в пыль городов того же Донбасса и глупейшие, но пафосные заявления о «конструктивных переговорах», семантический диссонанс становится слишком явным. Язык начинает напоминать не инструмент власти, а инвалида, который вынужден прикрывать провалы смысла протёзами эвфемизмов.
Ключевой парадокс в том, что риторическая демилитаризация не ведет к реальной - она ведет прямой дорогой в «договорняк». Терминологическое разоружение происходит вопреки параллельному наращиванию военных поставок и зазыванию на «контракт в 5 миллионов». Это создает эффект двойного послания: гражданам предлагают одновременно ощущать себя и «в условиях кризиса», и «на войне». Подобный раскол сознания — верный признак того, что язык власти больше не справляется с функцией связующего звена между властью и обществом.
